Но было в леди Чаттерли ещё кое-что особенное: к выхлопной трубе добавили колпак, а по бокам прикрепили ящики для цветов. Окна были занавешены, так что водитель не видел, что происходит за задним окном, но никто о таких мелочах не беспокоился. Автомобиль мог также похвастаться латунными дверными молоточками и почтовыми ящиками. Её имя было начертано золотой краской спереди, а сзади красовалась приписка: «НЕ СМЕЙТЕСЬ, МАДАМ, ВНУТРИ МОЖЕТ СИДЕТЬ ВАША ДОЧЬ».
И вот Леди подали к пабу, и все вышли повосхищаться ею. Несколько прежних энтузиастов передумали ехать, но человек пятнадцать всё же забрались в леди Чаттерли, и она под аплодисменты покатилась по Мэрилебоун-Хай-стрит на стабильных двадцати пяти милях в час. Вечер стоял восхитительный, тёплый и безветренный. Заходящее солнце выглядело так, будто никогда полностью не сядет, хотя было уже около девяти вечера. План заключался в том, чтобы в полночь искупаться в Брайтоне, рядом с Западным пирсом, и потом вернуться в Лондон с остановкой в «Грязном Дике» – придорожном кафе на А23 – на яичницу с беконом.
Дороги в 1950-х были не те, что сегодня. Для начала нам предстояло покинуть центральный Лондон и пропетлять не одну милю по пригородам: Воксхоллу, Вандсворту, Элифанту, Клэпхему, Бэлхему и другим. Дорога не то что бы бесконечная, но пару часов заняла.
Когда мы миновали пригороды, водитель крикнул:
– Мы на открытой дороге. Ничто не остановит нас на пути к Брайтону!
Ничто, кроме капризов леди Чаттерли, имевшей склонность перегреваться. Сорок миль час были её пределом, а она слишком долго гнала на этой скорости. Пришлось останавливаться в Редхилле, Хорли (или это был Кроули?), Какфилде, Хенфилде и куче других «филдов», чтобы она могла отдохнуть и остыть.
Нервы сидевших в «золочёной карете» становились столь же потрёпанными, как и её обивка. Солнце, которое, мы думали, никогда нас не покинет, предательски уползло на другую сторону земного шара, оставляя девушек мёрзнуть в тонких летних платьях.
Парни кричали с передних сидений:
– Ещё всего пара миль. Вижу Саут-Даунс на горизонте.
В конце концов после пятичасовой поездки, около трёх часов утра, мы приползли в Брайтон. Море выглядело чёрным и очень-очень холодным.
– Так, – крикнул один из парней, – кто полезет купаться? Не трусьте. Вам понравится – стоит только окунуться.
Девушки были настроены менее оптимистично. Ночное купание, задуманное в тепле и безопасности лондонского паба, – совсем не то же, что плавание в три утра в холодной, чёрной реальности Ла-Манша. Я оказалась единственной девушкой, решившейся поплавать той ночью. Не зря же я преодолела весь этот путь!
Галька Брайтон-Бич противна и при лучших обстоятельствах, а уж на шестидюймовых шпильках – просто убийственна. Мы собирались купаться обнажёнными, но никто не подумал, что же потом использовать в качестве полотенец. Зима и ранняя весна выдались холодными, но про температуру никто тоже не подумал.
Шестеро из нас разделись и с притворно весёлыми криками, чтобы подбодрить друг друга, погрузились в море.
Обычно я люблю плавать, но холод ударил, словно ножом, выбив из меня дыхание и наградив приступом удушья, длившимся весь остаток ночи. Сделав несколько гребков, я выползла из моря, задыхаясь, и села на влажную гальку, дрожа от холода. У меня не было ничего, чтобы вытереться или укутаться. Какая же я дура! Почему вечно попадаю в такие дурацкие ситуации? Я попыталась обтереть вздрагивающие плечи кружевным платочком. Не помогло. Лёгкие горели, воздух, казалось, в них не лез.
Некоторые ребята в самом деле веселились, кувыркаясь друг рядом с другом. Мне оставалось только позавидовать их живучести. У меня даже не находилось сил, чтобы доползти с берега до машины.
Джимми вылез из воды, смеясь и швыряясь в кого-то водорослями, и подошёл ко мне. Когда он рухнул на гальку рядом со мной, мы толком друг друга не видели, но он сразу почувствовал неладное. Возможно, услышал, как я хриплю. Его весёлость как рукой сняло, и Джимми стал добрым, заботливым и серьёзным, каким я его всегда знала, когда он был маленьким мальчиком.
– Дженни! Что такое? Ты больна. У тебя удушье. О, моя дорогая, ты совсем заледенела. Давай я оботру тебя своими брюками.
Я не могла отвечать, могла только сражаться за дыхание. Он накинул брюки мне на спину и энергично её растёр. Он дал мне рубашку, чтобы вытереть лицо и волосы, вытер ноги носками с трусами. Оставив майку сухой, Джимми надел её на меня, ведь собственной у меня не было. Он помог мне влезть в тонкое хлопковое платье, надел свои ботинки мне на ноги и помог дойти с берега к машине. Его собственная одежда насквозь промокла, но он словно бы этого не чувствовал.
Все, развалившись, спали в леди Чаттерли, так что мне негде было даже сесть. Джимми быстро с этим разобрался. Он потряс какого-то парня:
– Просыпайся и двигайся. У Дженни приступ астмы. Ей нужно где-то сесть.
Потом другого:
– Просыпайся и снимай куртку. Для Дженни.
Прошло всего несколько минут, а он уже освободил мне угол и раздобыл пиджак. Разбудил ещё одного парня и забрал куртку и у него – набросить мне на ноги. Джимми сделал всё с таким шармом и лёгкостью и все так его любили, что никто даже не разворчался. Уже не в первый раз я пожалела, что не могу влюбиться в Джимми. Он всегда мне нравился, но не более того. Я любила лишь одного человека, и это не оставляло возможности полюбить кого-либо ещё.
В конце концов, мы двинулись обратно в Лондон. Искупавшиеся ребята находились в приподнятом настроении, воодушевленные плаваньем и подтруниванием друг над другом. Все девушки спали. Я сидела, наклонившись вперёд, уперев локти в колени, рядом с открытым окном и пыталась заставить лёгкие снова работать. Ингаляторов тогда ещё не существовало; единственным методом лечения были дыхательные упражнения, которые я и делала. В конце приступ обычно проходил. Смерть от удушья – новое явление, свойственное современной жизни, а тогда мы привыкли говорить, что «от астмы ещё никто не умирал».